Редкие минуты просветлений

Прочитал рассказы и крохотки Солженицына.

Вроде бы и ясно всё, а выразить не можешь. Обхватить бы голову руками и мотать ей слóва вымолвить не в силах. Но проходит день, два, и несмотря на всё описанное — внутри становится хорошо как-то, спокойно. Так после службы бывает, особенно если проповедь в тему пришлась.

Не могу сказать про них «понравились». Не то это слово. Нечему там нравится. Принял их, впитал в себя.

Заметил, что вещи, где описываемые события происходят после 1980 года воспринимаются совершенно по-другому, чем те, где события происходят до этого времени.

Солженицын своими рассказами будто бы открыл дверь, подготовил почву к дальнейшему восприятию миров прозы лагерной, прозы деревенской, книг о Второй Мировой войне…

А цитата, пожалуй, вот такая будет.

Иван Капитонович Грачиков не любил военных воспоминаний, а своих — особенно. Потому не любил, что на войне худого черпал мерой, а доброго — ложкой. Потому что каждый день и шаг войны связаны были в его пехотинской памяти со страданиями, жертвами и смертями хороших людей.

Также не любил он, что и на втором десятке лет после войны жужжат военными словами там, где они совсем не надобны. На заводе он и сам не говорил и других отучал говорить: «На фронте наступления за внедрение передовой техники… бросим в прорыв… форсируем рубеж… подтянем резервы…» Он считал, что все выражения эти, вселяющие войну и в самый мир, утомляют людей. А русский язык расчудесно обможется и без них.

А. И. Солженицын «Для пользы дела»

Две цитаты про любовь и ревность из «Доктора Живаго».

<…>

Я хочу сказать, — горевать об этом сейчас не твоя печаль, а людей, любящих тебя, вроде меня. Это я должен рвать на себе волосы и приходить в отчаяние от опоздания, от того, что меня не было уже тогда с тобою, чтобы предотвратить случившееся, если оно правда для тебя горе.

Удивительно. Мне кажется, сильно, смертельно, со страстью я могу ревновать только к низшему, далекому. Соперничество с высшим вызывает у меня совсем другие чувства. Если бы близкий по духу и пользующийся моей любовью человек полюбил ту же женщину, что и я, у меня было бы чувство печального братства с ним, а не спора и тяжбы. Я бы, конечно, ни минуты не мог делиться с ним предметом моего обожания. Но я бы отступил с чувством совсем другого страдания, чем ревность, не таким дымящимся и кровавым. То же самое случилось бы у меня при столкновении с художником, который покорил бы меня превосходством своих сил в сходных со мною работах. Я, наверное, отказался бы от своих поисков, повторяющих его попытки, победившие меня.

Но я уклонился в сторону. Я думаю, я не любил бы тебя так сильно, если бы тебе не на что было жаловаться и не о чем сожалеть. Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им.

* * *

Иногда встречается на свете большое и сильное чувство. К нему всегда примешивается жалость. Предмет нашего обожания тем более кажется нам жертвою, чем более мы любим. У некоторых сострадание к женщине переходит все мыслимые пределы. Их отзывчивость помещает её в несбыточные, не находимые на свете, в одном воображении существующие положения, и они ревнуют её к окружающему воздуху, к законам природы, к протекшим до неё тысячелетиям.

Б. Л. Пастернак «Доктор Живаго»

Есть книги, о которых хочется говорить долго-долго, есть от которых задыхаешься и сердце рвётся в клочья, а от этой хочется обнять колени и тихо плакать.